Пронизывающий, вечно ледяной ветер Уэко-Мундо уже который час тщетно пытался забраться под белоснежный китель, борясь, казалось, с плотной, качественной тканью. Килге Опье, командующий первой ягдарми Его Величества, не знал, что нужно было ветру Пустыни от него. Что он мог дать ветру? Что он мог дать кому-либо сейчас? Стоя посреди Пустыни, замерев белоснежной, невозмутимой, картинно-вычерченной фигурой, всегда устремленной вверх и вперед, он просто стоял. Уже несколько часов как. Не делая абсолютно ничего, не предпринимая никаких шагов. И, если бы вблизи появился некто, не знающий, что из себя представляет идеальный солдат армии Его Величества Императора, этот некто вполне смог бы попробовать предположить – только попробовать – что он, непревзойденный, всегда четко осознающий свои цели, совпадающие с приказами Бах, воин без страха и упрека во славу великих целей Императора – просто стоит. Не зная, что ему делать дальше. 
Я победил.
Горечь мысли, усиленно повторяемой каждую минуту, завязла на тонких губах, заставила поджать, скривиться. Машинально облизнулся, пробуя мысль на вкус, заставляя себя ощутить всю безвыходность… поражения? Нет. 
Я победил. Его Величество понял, все понял. Он простил меня. Все видели, что Его Величество оценил мои усилия. Килге Опье был, есть и будет самым полезным Его Величеству. Я докажу.
Очередные мысли метнулись – и увяли, исчезая, заглушенные резким, глубоким, режущим приступом боли. Снова поморщился, не осознавая, что заостренные черты лица исказила гримаса. Боль в последнее время стала постоянным спутником, помощником. Боль отвлекала от мыслей, ненужных, мешающих. Тревожащих. Недостойных его непреклонности, правильности. Идеальности во славу Его Величества. Килге Опье не считал боль, прочно поселившуюся с ним рядом, чем-то странным или непонятным. Он пережил несколько триумфов и поражений. Он победил и выиграл. Он не видел кошмаров… больше. Кошмары резко и вдруг завершились, с того самого суда. С того момента, когда Его Величество целиком и полностью одобрил его, Опье. Выдал ему свое одобрение и прощение. А после, казалось, напрочь забыл о нем. 
Все правильно. Все верно. Кошмары должны мучить врагов Императора. Кошмары мучают мерзкую древнюю ведьму сейчас. О которой давно пора бы забыть – что мне до праха и пыли под ногами Его Величества? Сейчас у меня другая цель.
Тяжелое гнилостное дыхание страха на секунду коснулось обнаженного сейчас сознания, заставляя вскинуться, замереть, учащенно дыша. Стиснуть кулаки. Разве ему было, чего бояться теперь, когда сам Император простил и отпустил его? Не задав ни единого вопроса, не проявив интереса или сомнения в способностях его верного, по-собачьи преданного штернриттера и далее быть полезным ему. Его не допрашивали. Не пытали. Меч Баланса так и не опустился карающе на его голову, не выдавил, не выдоил досуха. Его Величество позволил ему жить дальше, отпустив.
Одобрив. Я докажу.
Оставшийся нетронутым, здоровый глаз, блеснул сумасшедшей надеждой. Лихорадочно скользнул взглядом по бескрайнему горизонту, отыскивая то, за чем он пришел сюда. Пришел без всяческого приказа. Сам. Решив для себя это сразу же, внезапно, и ушел так же, внезапно, не предупредив никого. Не уведомив и просто поставив перед фактом. Потому, что невыносимое ожидание сводило с ума и все шло к тому, что он, никогда не ошибающийся и всегда действующий верно, совершил бы непоправимую ошибку.
 - Они еще увидят. 
Острый подбородок гордо вскинут в бесконечную синеву Уэко-Мундо. С кем говорил он сейчас? С той, кто нанесла позорную, кровоточащую даже под черной повязкой, метку. Нет, о ТОЙ можно было забыть. Головные боли, невыносимые и постоянные? Кровь. Головокружение и кратковременные потери сознания. Глупости и слабости, которых нет и быть не может у него, идущего под развивающимся флагом Ванденрейха рядом со своим Императором к их общей победе. Несущего этот флаг.
 - Я сделал больше, чем кто-либо другой! Я сделал невозможное! И сейчас сделаю это еще раз!
Он перешел на крик? О, нет, такого просто быть не могло, и Пустыня, тянущаяся вокруг километрами бездумного ветра и пустоты, могла подтвердить каждое его слово. Замолчал, снова цепко, внимательно, до боли во втором, здоровом глазу, вглядываясь. Отыскивая то, за чем пришел сюда, без чего не собирался возвращаться.
Без очередной победы, во славу Его Величества.

Капля пота медленно стекла по виску, хотя ни жары, ни холода он не ощущал в данный момент. Казалось, чувства атрофировались вовсе. И был этому откровенно рад даже, потому что всегда считал эмоции, чувства, всю эту ересь, окончательной и бесповоротной слабостью. Ни в коем разе недостойной даже внимания настоящего солдата, до корней своих преданного Императору и его великой цели. Да разве мог бы он, Килге Опье, уподобиться кому-то типа красноголового неадеквата, который орал и хлопал дверью в кабинете Грандмастера, который, в свою очередь, с вопиющей небрежностью способствовал этому? Не запрещая и не применяя должного наказания, незамедлительно и без малейшей жалости. В рядах… в бывших рядах его бывшей первой ягдарми подобное никому не могло даже в голову придти.
Когда я наберу новую армию и выступлю в очередной поход под высоко реющим знаменем Его Величества, у меня не будет ни единого труса и отброса. Ни единого. Им проще и лучше умереть еще в лагере, пожалуй. А с оставшимися в живых, действительно единственно достойными милостей Его Величества, я докажу всем, чего стоит Килге Опье. Я докажу. Они все увидят. И произойдет это очень и очень скоро, как только Его Величество… Нет. Он и не забывал обо мне! Однако сейчас не об этом, разумеется. Сейчас о другом.
Великая Пустыня скрадывала мысли. Черное, бездонное небо топило звуки. И если кто либо и слышал его крик, то уже через секунду не мог бы с точностью сказать, а был ли крик вовсе. Сам Килге уверенно ответил бы, не задумываясь – нет. Он не кричал. Он априори не позволил бы себе ни ноты, ни доли отчаяния, а кричат только трусы, глупцы и умирающие. Кричали те, кого он наказывал тогда, в этой же Пустыне. И ноющий на одной, доводящей до зубовного скрежета ноте, ветер Пустыни лучше всех был осведомлен о том, кто сейчас стоит весь в белом. Незапятнанном. Как всегда, на коне.
Здесь кто-то есть.
Кажется, на пару секунд он все же выпал из окружающей его безрадостной, но странно успокаивающей реальности в ту боль, которая пронзала виски с завидной периодичностью в последнее время. Он не признавал этой боли, считая ее очередной слабостью. Однако боль находила его, накрывала вот как сейчас, уносила в выламывающем сознание вихре. И тогда хотелось орать, а сознание уплывало, не желая подчиняться приказам своего хозяина. И приходилось еще плотнее и туже стискивать узкую нитку синеватых губ – ни единого крика более. Он, Килге Опье, не унизится… больше. Остались мелочи. Забыть тот позор, который зиял провалом утраченного глаза под черной повязкой. И заставить….
Убедить Его Величество, напомнить о себе. О да. Я напомню! И сделаю это так, что остальные, избранные по ошибке и исключительно для фона и массы, осознают, наконец, на кого им следует ровняться. Перестанут смотреть на меня насмешливо в коридорах, подавятся собственным сумасшествием и ужасом. Замолчат навсегда! Если бы, вот бы, только бы. А теперь к делу.
Тонкое, едва уловимое, чужое реяцу. Вскинул брови домиком, ухмыльнулся, растянув узкую нитку губ в улыбке. Кажется, ему, наконец, начало действительно везти? Однако прежде всего следовало как следует присмотреться к потенциальному пленнику и слуге Его Величества Императора. Того, кто попадет к великому Тюремщику, который поможет доказать всем, что его тюрьма, в щепки разнесенная сукой-древней богиней смерти и ярости, все так же сильна и безжалостна ко всем, попавшим в нее.
Ну что же, начинаем.
Штернриттер „J“ медленно поднял свое бледное лицо, украшенное черной повязкой, еще сильнее подчеркивающей его болезненную бледность. И молча поманил остроконечным указательным пальцем.
Иди ко мне, кем бы ты ни был. Сейчас ты даже не представляешь, какому великому делу послужишь во славу Его Величества. И какой нужной и выгодной станет твоя гибель, или, в идеале, твоя захваченная мною жизнь – если так, то да и будет так.

То, что скрывалось за барханами темного песка, не могло быть ничем иным, кроме как Пустым. Реяцу, тонкая и пока едва уловимая, казалась слишком знакомой, чтобы Килге Опье мог ошибиться. Он, Килге Опье, был отличным воином. Он был великолепным воином, в своей абсолютной преданности Его Величеству Императору. Никто и никогда не смел в этом усомниться. И если сейчас он не мог определить с первого же взгляда, что именно скрывается вдалеке, то вина в этом была отнюдь не его.
Чертова баба. Сука. Древняя, мудрая, яростная сука, Унохана. Если бы не ты, мне не пришлось бы щурится от боли сейчас. Если бы не твои когти и сила, я бы не шел по Пустыне, разыскивая то, что будет моим пропуском обратно. Туда, где мое место, где я должен пребывать – по левую руку от Его Величества. Правая занята этим плебеем без роду и племени с его мечом наперевес. Ладно, с ним стоит считаться - до поры. Однако левая – моя. Ближе к сердцу. Там, где я могу быть наиболее полезен. Никакие выскочки, волей случая названные Императором своими Наследниками, не могут даже близко оказаться там, где мое и только мое место. Если бы не ты, тварь полудохлая, Унохана, я бы уже шел на новые завоевания во славу Вандерейха. И сам Император бы кивнул благосклонно, как своему любимому сыну. Своему самому нужному сыну. Только благодаря тебе я вынужден носить это черное пятно позора на своем лице. Ненавижу тебя и желаю, чтоб ты сдохла под пытками. Правда, сейчас уже желать этого поздно. Нет. Такое никогда не поздно. И ты попадешься снова. И, если Его Величество позволит, я лично отправлюсь за тобой. 
Боль резанула по пустой глазнице, как-будто услышав его судорожные, горячечные мысли. Где те стройные, всегда ясные, холодные? Если бы Килге Опье слышал сейчас себя со стороны, он был бы в шоке. И казнил бы сам себя, прямо не сходя с этого самого места, как недостойного не то, что возглавлять первую ягдарми, а и вовсе находиться рядом с Юхой Бахом. Однако боль не только убивала, она и заставляла забыться, на короткое, но милосердное время, после чего следовало быстро отдышаться. И снова начинать думать. 
Никогда Килге Опье не был слабым звеном. Не стал им и сейчас! Осталось мелочи – продемонстрировать это, доказать его Величеству. Потому, что больше я никому ничего не собираюсь доказывать! Только Его Величество в своем вечном терпении и снисходительности к слабостям может… У меня нет слабостей! Ни единой. Я, штернриттер «J», еще покажу им всем! Иди сюда, ближе.
Тень, странно пригнувшись к песку, метнулась за дюну, двинулась кругом, огибая его. Старательно заходя сзади, пытаясь оказаться за его спиной. Кигле Опье понял, Килге Опье усмехнулся, дернув узкой полоской синих от боли губ. Тень, слишком низкая для уровня арранкара, по примеру того, что совсем недавно ему уже довелось поймать, вела себя как животное. Животное.
Ах, вот оно как. Интересно. Ну что же. Не так эффектно, как получилось в прошлый раз. Однако нечто подобное у ног Императора может вполне сойти за извинение. Мне не в чем извиняться, разумеется, однако Его Величество поймет.
Мысль в который раз оборвалась, висок кольнуло, машинально, не осознавая, что делает, коснулся рукой в перчатке лба. Жест, полный неприкрытого отчаяния и беспомощности перед тем, что пытаешься остановить вот так. Пальцами. Перчаткой. Если бы кто-то осмелился сказать Килге Опье, что он только что сделал подобный жест, эти слова незамедлительно были бы вбиты ему же в глотку. 
- Иди же сюда. Собака?
Тень, наконец, материализовалась прямо на ближайшей дюне. Несколько минут рассматривал то, что осмелилось показаться. Громко, неудержимо расхохотался, коротко и отрывисто, то ли плача, то ли давясь хохотом, рвущимся наружу. Боль тут же полоснула по пустой глазнице, однако Тюремщик Его Величества все смеялся и смеялся. Как давно уже не смеялся, слишком давно.
 - Собака. 
Пустой вильнул хвостом и распахнул пасть в чисто, истинно собачьей «улыбке». Со смехом, наконец, удалось справиться, улыбка исчезла сама собой. Криво усмехнулся, рассматривая то, что он собирался доставить самому Императору. Собаку. Абсурдность и сарказм ситуации едва снова не заставили сорваться, однако Килге Опье просто шагнул навстречу. Протягивая руку в жесте, знакомом собакам любого из миров, находящихся в их распоряжении – ладонью вверх. Вторая рука медленно сжалась, вроде как разминая пальцы, нащупывая одновременно духовную энергию, которая неспеша потекла к белоснежной перчатке. 
 - Ну же, подойди. Я вижу, что тебе интересно. Не бойся. 
Я тебя не убью. Дохлая Пустая собака будет не так интересна Его Величеству, как живая. Поэтому иди сюда, будем знакомиться. Моя Клетка вскоре будет готова, глупая Пустая собака. А пока ты можешь встать на задние лапы и выучиться склоняться до самого песка. Это пригодится тебе там, у ноги моего Императора, где и надлежит находиться всем вам, Пустым тварям из Уэко-Мундо.
Килге снова чуть было не рассмеялся. Только смех тот был не весёлым, и даже не саркастичным. А горьким, словно мерзкая полынь. 
- Что я, право слово… 
Едва различимый шёпот, не понять и слов. Вымученный смешок всё-таки вырвался из его горла. И Килге просто сел. Устало опускаясь на бесцветный песок Уэко. 
Собаку Императору. Бог мог, за что ты позволяешь сходить мне с ума… 
Синяя, едва различимая нитка губ сжалась, замерла. Как и сам мужчина. Будто бы был он тряпичной куклой, нити которой оставил кукловод.

Смех оборвался так же резко и внезапно, как начался. Голова в светлой кепи дернулась, кукольно, запрокинулась. Безмолвно, не дыша, глянул в небо. Восхитительной пустоте непонимания, обиды и дикой надежды мешала боль. Та самая, поселившаяся надолго. Навсегда. Ни угольное небо Пустыни, ни притихший ветер, ни вой, постоянно звенящий в ушах – ничего не отвлекало от боли. Она утихала. Она становилась сильнее. Она захватывала всего на долю секунды – и в такие моменты Килге Опье не мог в точности сказать, что он делал только что. Секунду назад. Он осознавал, что с ним что-то не так. И не желал ни знать этого. Ни видеть. Ни слышать. Ни признавать этой позорной, унизительной слабости. Неподобающей ему, единственно верному воину Его Величества. Единственно преданному и совершенному воину.
Если Бах узнает, мне конец.
Тревожное движение острых ушей адьюкаса заставило подавиться новым взрывом злого ненормального хохота. Подавился – сдержал. Даже собака не желала подойти к нему. Что говорить об Императоре? Кажется, только что он упомянул зверя и Его Величество в одном предложении. В одной мысли. Все веселье тут же испарилось. Да, с неохотой, но ранее он был готов признать какие-то малейшие свои несовершенства. Однако сейчас, если позволить, допустить хотя б малейшее подозрение в том, что он сходит с ума – это будет конец. Конец его, Килге Опье. Позор. Поражение.
 - Нет!
Вскинулся, хрипло заорал – каркнул в бездушное небо. Кажется, он напугал собаку. Пустое животное, предназначенное им в дар ИМПЕРАТОРУ. Собака стояла рядом, смотрела, наблюдала. Собака была умнее его сейчас. Живее. Полезнее. Если бы у Императора был выбор, он выбрал бы собаку. И не ошибся бы. 
Его Величество никогда не ошибается. Я не вернусь.
А он и не мог вернуться больше. Забытый – нет, специально оставленный там, в казармах, единственный доступный ему способ возврата, от которого отказался. Забыл. Специально забыл, уже тогда, выходя на охоту, понимая нутром, интуитивно, как раненое животное – нет, не вернется. Сожрут свои же, чтобы не оставался ненужным грузом. Не висел на шее того, кого боготворил. Кому служил. Без приказов и чуткого руководства кого не представлял жизни дальше.
Ну же. Я жду.
Гибкое светлое сухое тело метнулось к нему. Оттуда. Справа. Из мертвой зоны мертвого провала мертвого глаза. Не глядя, рывком вскинул руку, перехватывая тварь за глотку. Легко сжимая и… внезапно бережно укладывая прямо у своей ноги, в песок, настойчиво и властно, мордой вниз. Рука с горла исчезла – в воздух взвились несколько десятков мелькнувших стрел, впиваясь во что-то невидимое почти. И тут же рядом рухнула туша с дырой внутри, целиком накрывая и собаку, и самого все еще сидящего на песке Опье облаком непроницаемого, непроглядного песка. Не обращая внимания на адьюкаса у ноги, обеими руками стиснул виски – боль полоснула так, как будто это второй, еще более жадный Пустой, все же достиг своей цели. Решив сначала полакомиться соперником-собакой. А после и самим квинси. 
 - Ты неосторожен, собака. И недальновиден. Ты не подумал о том, что все хотят жрать, собака. Все. Хотят. Жрать. Всем. Нужен. Хозяин. 
Не видя ни уничтоженного им Пустого, ни Собаки, Килге Опье, великий и могущественный штернриттер Его Императорского Величества, медленно лег на песок. Закинул руки за голову. Бездумно уставился в небо. У него больше не было прошлого – он это твердо знал. У него больше не намечалось ни малейшего будущего – он был уверен в этом. У него оставалось только настоящее – и Собака рядом. И он собирался сделать все, чтобы это настоящее продлилось как можно дольше. 
 - Собака. Почему ты - собака?

Тюрьма. Тюрьма была его вторым прозвищем. Тюрьма стала любимой, желанной. Он, штернриттер «J», сам был Тюрьмой. Узилищем для всех, которым полагалось оставить надежды. Потому, что он не оставлял никому, ни малейшей – во славу Его Величества. Все они, все, в любой момент могли стать узниками его силы. Его дара. Подарка Его Величества ему, Килге Опье. И он принял этот дар в свое время, принял бережно, восторженно, с любовью. И абсолютной преданностью, положив всю свою оставшуюся жизнь на алтарь целей Юхи Баха, его Императора. Он не испытывал ни малейшего оттенка глупой, бесполезной жалости к тем, кто рвался сквозь прутья его Клетки. Он испытывал лишь презрение – более слабые должны умереть. Выживает сильнейший, и разве это не прекрасный закон, который надлежит запомнить и выучить всем? Скажем, тем, кого он наказал там, в Пустыне, чуть ранее. Или это было давно? Глупость Грандмастера Хашвальта, чушь, которую нес его лучший друг, безголовый и вспыльчивый – разве он, Килге Опье, кого-то убивал? Нет. Он наказывал. Наказывал предателей, бесполезных, беспомощных в своих страхах. Осмелившихся показать спину врагу в присутствии его, великого и всемогущего Тюремщика Его Величества.
А теперь я сам.
Пустыня вокруг. Собака рядом. Ветер где-то во внезапно наступившей мертвенной тишине черного неба. Они все оказались идеальными слушателями, молчаливыми и понимающими. Они понимали Килге Опье как никто и никогда ранее. Или это он сам стал более… уязвимым к тому, что происходит вокруг. Или это ему внезапно понадобились слушатели?!
- Разве я поступил иначе, а, Собака?
Пес отряхнулся, вскочил, подняв вокруг пушистый песочный шум, запорошив все вокруг остатками реяцу распадающегося Пустого и собственной шести. Штернриттер даже не шевельнулся. Только прикрыл глаза. Ах, нет, единственный оставшийся глаз. Разве он сейчас хотя бы чем-то отличался от тех солдат, которых беспощадно и равнодушно уничтожил во благо Ягдарми и всего Вандерейха? Мусор следует убирать. От мусора, грязи, ошметков и обломков всегда избавляются, чтобы не мешались под ногами. Он, Килге Опье, стал таким обломком сейчас. Остатком того воина без страха и упрека. Идеального солдата во всегда белом и развивающемся даже при отсутствии ветра плаще.
Его Величество понял это. И простил. Понял, простил. Я сам себя – нет. Что может быть отвратительнее и убийственнее жалости. Жалости ко мне, Килге Опье, НИКОГДА не будет.
- Никогда.
Резко сел, встряхнулся, как собака только что, недавно. Пес мирно грыз его сапог. Никуда не спеша, вдумчиво, поглядывая на него, на Килге. Пес понимал, сразу понял, намного лучше и быстрее него, что перед ним – жертва. Которую можно сожрать живьем, начиная с сапога. Разве он был не умнее самого Опье, этот Пустынный Пес???
Может, это и будет наилучшим выходом? Позволить себя…
- … сожрать. А, собака?
Резкий, лающий смех полоснул по чутким ушам животного, увлекшегося чужой вкусной обувью. Штернриттер смеялся, от души, продолжая рассматривать, как его доедают. Он давно не смеялся так. Он уже и забыл, как это – вот ТАК смеяться. Ненормальный? Нет, увольте, он будет теперь смеяться, столько, сколько ему захочется. Никто ему не запретит смеяться, пока он жив, пока будет жить.
- Я разговариваю с собакой.
Все еще не в силах успокоиться, стряхнуть с себя остатки неуместного, ненормального, сумасшедшего веселья, наконец осознал – он болен. Он сошел с ума. Почему же вдруг стало так свободно? Пусть на секунду.
- А собака мне отвечает.
Прокомментировал, услышав голос животного. Мирно подвинул ему второй сапог. Чтобы равномерно доедали.
- Ты действительно планируешь съесть меня, а, Собака?
Задумчиво опустил глаза, наблюдая очень внимательно. И так напряженно вдруг, как будто эта Собака была последним живым существом на Земле. Она – и он, Килге Опье. Почему-то вдруг показалось, что их двоих более, чем достаточно.
- Правильно планируешь.
Вдруг одобрил, философски стряхнул ее со своего сапога и скрестил ноги. Поманив ближе.
- Я убью для тебя еще одного Пустого, Собака. Если ты ответишь мне…
Напряженное молчание затянулось. Взгляд единственного глаза остекленел. Губы – тонкая синяя нитка никогда не смеющегося рта. Казалось, сейчас из единственно целой глазницы смотрит сама Пустыня.
- … если ответишь мне, как тебя зовут.
Встряхнулся, внезапно закончив мысль. Важную. И единственно верную. Нет, единственную сейчас.

Собака не сбежала. Собака осталась рядом. Перестала его жрать – однако не по собственному желанию, а по воле самого Килге. Она смотрела диким желтым глазом, настолько ярким, что всякое сомнение в сущности твари испарялось, как возможные капли дождя на песке Пустыни. Она кружила. Принюхивалась. Собака была готова сожрать его в любую секунду, как только он расслабится. Как только он позволит себе минутную передышку. Опье усмехнулся, дернул в ухмылке тонкие синие губы. Собака вела себя как человек. Разве не от того он сбежал сейчас, чтобы не быть сожранным из-за своей недопустимой, преступной, но свершившейся минутной слабости?
Нет, не слабости – ошибки. Которую мне простили. В которой я не виноват. Которой не было! Нет, не сбежал. Ушел. Сам. Меня не выгоняли. Меня ценят высоко. Его Величество не разочаровался во мне. Он просто… Что?
Голос Собаки выдернул из мыслей, которые уже привычно застучали в больной голове. Вечно больной. Кажется, он начал привыкать к этой боли? Пройдет время, и он не сможет без нее обходиться. И вот после этого он станет действительно ненужным и бесполезным. Так не лучше ли… вот так? Как сейчас.
- Твое имя определяет твою сущность, Собака.
Незнакомое слово в очередной раз вытянуло из омута засасывающих и погребающих под собой сомнений. Которых не было раньше – ни единого. Ни разу.
- Теперь ты не Собака, которых множество. Теперь ты Рапидо.
Нужно ли это было мне? Нет. Скорее да, чем нет. Потому, что теперь я знаю что-то, кроме своей… вины. И ошибки. Я знаю имя этой никчемной зубастой твари. И это, пожалуй, хорошо. Для кого?
- Если ты чего-то не успел, значит ли, что это моя вина?
Равнодушно пожал плечами, отмечая машинально, что боль слегка утихла. Боль в пульсирующей пустой глазнице вроде как прислушивалась к беседе. И это тоже было хорошо. Штернриттер «J» с куда большей заинтересованностью, чем изначально, глянул на пса. Подарок Императору. Нет. Это вполне может быть подарком ему самому. Его Величество не нуждается в Пустых собаках у своей ноги. А он, Килге Опье?
Я не стал Пустой собакой у ноги Его Величества. Я докажу ему и всем, что чего-то стою. И Рапидо поможет мне в этом.
-  Не сомневаюсь в твоих способностях.
Флегматично и спокойно, с тем самым холодным, высокомерным спокойствием, которое отличало его, идеального воина, от всяких никчем вроде Базза-Би. Или даже Грандмастера. По большому счету, разницы между ними не замечал. Просто принимая волю Его Величества, как нечто само собой разумеющееся и непреложное. Как продолжал принимать это и сейчас.
- Мы оба могли погибнуть. Но не погибли.
Не оборачиваясь, внезапно ухмыльнулся, чуть шире раздвинув полоску всегда плотно сжатых губ. Это становилось интересным. Поиграть с собакой. Когда в последний раз он играл с собакой? Как там полагается – фас? Нет.
- Сядь.
Очень спокойно, вежливо. Кигле Опье не приказывал сейчас. Килге Опье... предлагал присесть. Кигле Опье так и не обернулся, тем не менее четко и безукоризненно контролируя каждое движение зверя за своей спиной. Он смотрел прямо перед собой - и видел Собаку позади.

Собака. Нет, Рапидо медленно ступал по песку. Бесшумно и незаметно, черные тени от невидимых облаков и то двигались явственнее. Однако что-то случилось не только с его глазом – что-то происходило и с его слухом. Потому, что каждый шаг мягких лап адьюкаса отдавался эхом в больной голове. Заставлял болезненно морщиться. Килге Опье так и стоял спиной, вздернув подбородок, как стоял обычно перед Его Величеством. Не опуская взгляда, никогда, о, у него не было ни единого повода опустить взгляд виновато! Потому, что он был невиновен. Он никогда не позволил себе ни секунды слабости. И да умрут те, кто подумал иначе! Сдохнут, как собаки, собачьей смертью. Ах, да, Рапидо.
- Килге Опье.
Завороженный моментом наивысшего напряжения, в который Пес решал, делал выбор – кажется, снова на секунду выпал из реальности. Потому и ответил коротко. Задумчиво. И абсолютно неподобающе. Килге Опье? Нет. Нет! Резко, одним четким, вымуштрованным годами, столетиями, веками, казалось, движением идеального солдата обернулся. Глядя на собаку высокомерно, серьезно, презрительно, сверху вниз. С высоты своего роста. Своей осанки. Своего величия. Нет, не былого величия.
- Перед тобой штернриттер армии Его Императорского Величества. Ты понимаешь, о чем я говорю с тобой, Рапидо?
Настойчиво, вдруг так же резко и рвано как-то присел, оказываясь нос к носу. Нос к морде. Глядя прямо в глаза, еще более настойчиво, убеждающе. Как-будто не замечая клыков, оскала, непонимания в глазах Пса. Как-будто самым важным сейчас было, чтоб собака ему поверила. Пустая собака. Поверила ему. Как-будто если поверит она – поверят все. Какое ему дело до всех?! Он, Килге Опье, всегда один и не нуждается ни в ком на своем триумфальном пути во славу Вандерейха и Его Императорского Величества!
- Перед тобой лидер первой ягдарми, Собака! Перед тобой тот, кто одной силой своей удерживает любого. Любого! Тот, кто всегда рядом с Императором. Тот, кого он одарил - и ни разу не пожалел об этом. И не пожалеет! Потому я сейчас здесь. Потому ты поможешь мне.
Холодность тона сбивалась на горячность, горячечность, проскальзывающую в обычно всегда невозмутимом взгляде. Блестящий единственный глаз обшаривал морду Пса. Пока сам Килге Опье склонялся все ближе. И сейчас уже Рапидо вполне мог обнюхать не только его руку. Но и его щеку.
- Ты ведь веришь мне?
Внезапно замер. Слишком близко к морде Пустого. Осознав внезапно, что сидит на корточках прямо перед хищником, ничуть не менее опасным, чем он, Килге. Ничуть. Клацнет клыками – и все. Внезапно по тонким, синим губам зазмеилась ухмылка. Горькая. Невеселая. Непонятная. Странная.
- Хорошая собака.
Аккуратно протянул руку. Положил на голову Пустого. Задумчиво посмотрел в глаза. Спокойно, уверенно, мягко. Как-будто действительно собирался сделать именно это. И как-будто знал, что будет дальше. Просто знал. Видел. Затылком.

Собака. Обычная, пустая Собака. По сути своей, никоим образом не заслуживающая ни малейшего внимания его, самого Килге Опье – идеального солдата Его Величества Императора, самого преданного штернриттера, самого послушного сына. Не заслуживающая по одной единственной причине – пустой Пес не мог заинтересовать Императора, а, следовательно, и не был достоин сейчас его времени. Текущего слишком медленно, вязко и с трудом пробивающегося сквозь постоянно ноющую голову. С головой было что-то не то, что-то случилось тогда, что-то сломалось. Но если бы кто-то из плебеев, бесправно занимающих драгоценное место у трона его Императора, осмелился бы намекнуть Опье на его слабость или беспомощность, он бы показал. А он и покажет, покажет всем им!
- Запомни, Пустой, Килге Опье никогда не нуждался и никогда не попросит ничьей помощи!
Вскинул острый подбородок вверх, презрительно и высокомерно поджимая тонкие голубоватые губы. Эта Собака что, так и не поняла, с кем имеет дело?! Вот именно так совсем недавно он стоял перед Его Величеством, точно так же, с гордо вскинутой головой, над которой развивалось знамя Ванденрейха. Которое всегда нес он, Килге Опье, ни на секунду не выпуская из рук. Не выпустит он и сейчас, и абсолютно не суть, что думает эта вот Собака.
- Рапидо.
Медленно, очень медленно опустил голову, все ниже и ниже, как-будто мысль, посетившая эту голову внезапно, оказалась слишком тяжелой. Буквально неподъемной для штернриттера «J». Рука, аккуратно отведенная лапой, так и зависла на несколько секунд в воздухе, как-будто дожидаясь, что ей подскажут, что делать дальше. Повисела – и упала, налитая невообразимой тяжестью, заполняющей все тело сейчас.
- Помо…
И замолчал, со странным удивлением прислушиваясь к тому, что едва не сказал только что. Это сейчас разве готов был произнести он, предводитель первой ягдарми Его Величества? Тот, чья голова никогда не склонялась даже в поклоне вежливости, стандартном для общепринятых манер? Криво ухмыльнулся, брови двумя острыми домиками прочно поселились над глазами – и повязкой, такой же черной, как общая темнота в его голове.
- Пойдем со мной, Рапидо. Ты можешь мне верить.
С трудом, медленно и напряженно выпрямился, запрокинул голову, щуря единственный глаз на слишком яркое солнце. Небо оказалось затянутым низкими темными тучами, откуда же так ярко блеснуло солнце, раздражая единственную здоровую глазницу?
- Потому, что кому-то надо верить в меня.
Килге Опье двинулся вперед, глядя прямо, непримиримо, не опуская больше головы в белоснежной кепи, двигаясь по песку так, как будто маршировал перед строем своих солдат. Четко печатая шаг, одинокий, холодный, не нуждающийся никогда и ни в ком – кроме приказов своего Императора. Остановился, не оборачиваясь глухо позвал.
- Помоги мне, Рапидо.
И так и остался стоять, невозмутимо и равнодушно глядя в тонкую линию горизонта, чувствуя, как привычно уже ноет и дергает боль в висках и пустой глазнице – и как он уже не может без этой боли.

- Путь.
Собака… нет. Рапидо. Сейчас Килге почему-то было очень важно, называть своего спутника по имени. Ранее ему было плевать, как зовут тех, кто рядом с ним. Ему было плевать и сейчас! Ведь он, Килге Опье, несравненный и единственный во славу всего Ванденрейха... Внезапно осознал, что как бы ни старался, не мог вспомнить и пары имён подчинённых. Бывших. Солдат, офицеров. Хоть кого-то. Он похоронил их всех. Всех доверенных Императором ему людей – он, Килге Опье, безжалостно похоронил. Он сделал все верно. Ни к чему не пригодные предатели, способные только показывать спину врагу. Император дал им возможность показать себя - а они предали Императора. Килге Опье уничтожил их всех. Без сомнений. Без этих сомнений, которые сейчас черным густым туманом заполняли мозги, раскалывающиеся от боли. И даже после этого, Его Величество не убил его.
Почему? ОН не убил меня, как я их всех. Не тронул. ОН не наказал меня. Он поступил со мной иначе. Как-будто я был не прав тогда. Все это время. За что?!
Штернриттер остановился, обернувшись на адъюкаса и неподвижно, застыв на месте в привычной и усвоенной подчеркнуто-высокомерной позе, принялся смотреть на Рапидо.
Его зовут Рапидо. Я это помню.
Собака улыбалась во все клыки своей ничего не выражающей звериной, пустой улыбкой, и не подходила близко. Улыбка почему-то... успокаивала. К Килге редко кто подходил близко. Даже из его подчинённых. Даже из Штернриттеров. Это всегда безумно радовало, это означало, что ценят, понимают, держат дистанцию. Да и что могло быть общего и достойного обсуждения у него и этих плебеев? Однако сейчас ему внезапно захотелось, чтобы Рапидо приблизился. Да, пожалуй, приблизился вплотную и стал еще ближе.
- Я думал, что уже пришёл.
Как-то растерянно проговорил Опье, лихорадочно оглядываясь, потянулся к провалу в глазнице, потер повязку с силой, едва не стянув ее. И развёл руками – не менее растерянно.
- Вот в чём дело. Рапидо.
Вновь присел на одно колено, быстро, вроде как боясь, что не успеет. Вот-вот не успеет! Доказать, объяснить, с жаром и глупым старанием. Собака должна была понять, он сам должен был понять, все должны были понять сейчас.
- Я пришёл умирать. Сюда. Я знал, что умру. Не суть, от голода, жажды, или клыков таких, как ты. Рапидо.
Опье замолчал также резко, как и начал говорить, прислушиваясь к собственным словам, склонив голову к плечу, чтобы слышать как можно лучше того, кто говорил сейчас. Себя. Молча запрокинул голову, уставившись куда-то вверх, и прищурился, прикрываясь ладонью словно от солнца. Только тут совершенно не было солнца. Не было ни единого луча, который слепил его сейчас.
Во славу Ванденрейха.
- А больше я не знаю. Кажется, я могу пройти очень много. Думаю, когда у тебя больше нет цели и своего пути, идти можно очень далеко, бесконечно. Не ощущая жажды, не чувствуя холода.
Человек вновь встал на ноги, выпрямился, со спокойным, умиротворенным...
...обреченным...
...видом. Тщательно оправил форму, как молодой курсант в первый день академии. Педантично и церемонно поправил белоснежное кепи, попутно не глядя коснулся повязки.
- И сила… она при мне. Его Величество. Он. Почему-то не считает меня даже предателем.
Несколько минут помолчал, сам не веря в то, что говорит. Не веря, сомневаясь, с трудом продираясь сквозь все чаще накрывающий туман, скользящий прямо через глазницу.
- Ты знаешь, Рапидо, тут есть сильные существа? Мне надо увидеть их.
Внезапно жестко, холодно и решительно, как обычно, как всегда, вот до этого последнего момента.
Чтобы понять. Свой путь.
Уточнил Опье у адьюкаса, глядя в упор и не понимая, что забывает произнести некоторые слова вслух. Он смотрел на Собаку как на очень знающее существо. Как на единственное, которое может помочь - если захочет.

Высоко вздернув острый подбородок, прищурив единственный целый глаз. Ровно. Стройно. Высокомерно. И безукоризненно смотрел перед собой Килге Опье. Единственный стоящий и по-настоящему преданный солдат Его Императорского Величества. Тот самый, кто достоин был нести знамя Ванденрейха, удерживая его во славу Его Величества. Тот, который сумел оценить дар, выданный ему Юхой Бахом – оценить и не уронить знамя победы и важности их общей цели даже сейчас. Даже когда он стоял посреди Уэко-Мундо, потерявшись в ней и себе – и держал. Невидимое знамя, несуществующей победы – это было больше абсолютно не важно. И то, что собеседником и единственным близким существом стала пустая собака – тоже.
Я не изменил своему Императору. Я не сотворил себе нового Бога. Я никогда не ошибался и не ошибусь, что бы ни думали те плебеи в коридорах Вандерейха, жизнь которым Его Величество сохранил по чистой случайности и своему неизмеримому милосердию. Старая древняя сука попыталась отнять у меня все. Она отняла у меня глаз, отняла у меня холодную голову и уверенность в себе. Она не смогла отнять у меня цель моей жизни – а, значит, я буду продолжать служить своему Императору и всегда идти рядом с ним, твердо удерживая знамя его будущих побед. Я ему нужен. Я ему докажу, что я ему нужен. Я ему докажу, я буду здесь, пока не докажу, и яемудокажудокажудока…
Капли холодного пота выступили над верхней губой, сжатой с такой силой, что давно уже превратилась в узкую, синюю нитку. Взгляд единственного глаза взмыл вверх, в пустое небо – взывая, умоляя, доказывая, всем своим оставшимся в живых поскуливающим сознанием, прочно загнанным в угол, это был не он, не Килге Опье. Не Тюремщик Его Императорского Величества. Он не умел кричать, не стал бы просить и не нуждался в жалости, никогда.
Господи, какая адская боль.
Черная повязка пустой глазницы внезапно вспыхнула, полыхнула такой острой болью, что буквально задохнулся, перед глазами все потемнело… и сквозь темноту и Тьму вдруг послышался слишком знакомый голос. К которому потянулся жадно, хватаясь, не понимая, что творит, пытаясь просто выкарабкаться и вернуться. Уже через секунду обнаруживая себя стоящим рядом с Императором. Судорожно сжимающим его руку. ЕГО руку.
- Ваше Величество.
Тут же упал на колени, склонившись, опустив вечно гордую голову. Белоснежное кепи покатилось по песку, но даже не заметил этого. Неуемное облегчение и счастье переполняли целиком, от внезапно мягкого и понимающего обращения в горле встал ком. Килге Опье рыдал от счастья – невидимыми, бесшумными слезами. Сейчас он был готов принять любое наказание. Сейчас смерть во славу Его Величества была бы благом. Потому, что его Отец сам пришел за ним, а, значит, простил.

Стоя на коленях, судорожно вдохнул. Воздуха резко стало не хватать, когда осознал Килге Опье, что впервые в своей жизни осмелился коснуться Императора. Мало того – так непозволительно и беспомощно вцепиться в его руку. Или даже не понял. Просто ощутил, что творит нечто невыносимое и недостойное высокого звания солдата Его Величества. И не находил в себе силы отпустить руку. Даже когда колени сами подкосились, а весь он рухнул в пыль, прах и песок у ног Великого Императора – не смог выпустить. Физически не смог. Потому, что боль окончательно затмила разум – и разум помнил только и знал прикосновение этой хозяйской руки.
Вот и все.
Тюремщик знал, что будет дальше. Знал всем нутром своим, потому что не раз карал и наказывал, беспощадно, по приказу своего Императора – и во славу его, по собственному разумению. Его Величество был милосерден – все обычно происходило быстро. Килге Опье был благодарен Императору – сейчас все закончится. Он плакал от счастья – ему позволено умереть с рукой Императора рядом. О большем он никогда не мечтал. Разве не наивысшее благо и счастье для Солдата умереть ради своего Императора? С его прощением на устах.
Это… невозможно…
Секунды текли медленно и сами по себе, а они с Императором внезапно стали сами по себе, отдельно от всего остального мира. Потому, что Юха Бах опустился на землю рядом с ним. Непонимающе вскинул глаза. Глаз. Нет, глаза – сейчас Килге видел даже пустой изувеченной глазницей. Буквально впитывая всей своей кожей каждое слово Его Императорского Величества. Он слушал – и верил. Он не сомневался больше. Он не сомневался никогда. Ни в единую секунду своего существования он не позволил себе усомниться в Императоре. Он сделал море ошибок, он позволил себе слишком много непозволительного – и он ушел. И… был прощен.
- Ваше Величество.
Горло сжалось, когда слушал то, чего не ждал услышать никогда больше: «ты невиновен», «ты сделал больше». «Ты победил». Он так и думал. Он знал. Он до последнего… Он всегда надеялся, что Император это поймет. Он ничерта не знал и ничего не думал – но надежда и вера оставались до последнего. И Император, его лидер, его полководец, пришел за ним – пришел сам. Машинально, все еще не сводя полусумасшедшего взгляда, полного такой всепоглощающей любви и веры, преданности до последнего вздоха своего, с Его Величества, протянул руку за кепи. Пальцы дрогнули – и тут же сжали кепи, комкая с силой. Резко рванулся ввысь, взмывая с колен. Стоять на коленях можно только перед Императором. Рядом с ним его солдаты, его верные сыновья будут стоять только гордо выпрямившись, ради его безусловной победы, готовые на все и всегда! И он, Килге Опье, получил сейчас второй шанс. И он, Килге, больше не допустит дрожащих пальцев. Только сжатая в кулак, прочно прижатая к груди рука. К самому сердцу. Во славу Его Величества.
- Я пойму. Я увижу. Я готов к выполнению ваших приказов, Ваше Величество.
Килге Опье вздернул острые брови привычным домиком и аккуратно надел свое кепи. Надвинув его плотно и прочно. Так, чтобы оно не смело упасть более. Идеальный, единственный действительно преданный Солдат Его Величества вернулся домой. Весь, целиком, без страхов, сомнений и колебаний. Во славу Его Императорского Величества.