Безучастным осознанием разум посещает мысль, что на его глазах вершится мгновение краха привычного ему мира. Эту мысль, однако, рождают вовсе не руины великого города, и даже не сотни трупов, окутанных в черное, а только лишь серые, брошенные с лиц вуали его подчиненных. Никто уже не боится выговоров и докладов, не держится нелепых традиций и ненужных обязательств, каждый теперь понимает, что истинная угроза таится для всего Общества Душ в другом. В чем-то, что намного более очевидно и понятно - во враге. Не в каком-то абстрактном, а в ужасающем до дрожи в костях противнике, грозившем устроить геноцид всем шинигами без разбора. В такие моменты мысль о том, что происходящее - это всего-навсего задержавшаяся на тысячелетие месть не кажется справедливой. Сам он, впрочем, ни о какой справедливости не пытался думать с очень давних пор...
   Барьеры вокруг территории временного госпиталя сработали, как полагается.... хоть что-то в этой битве действительно сработало на руку проигравшим. Всего пара случайных смертей рядовых адептов против тысячных потерь всего Готея. Вот она - страшная разница между приказами "умереть за правое дело" и "оказать поддержку". И эту разницу особенно тонко, должно быть, ощущают на себе "бойцы" четвертого отряда. Даже сейчас, когда страшнейшая в истории Сейрейтея битва, наконец, подошла к концу...
   Впрочем, не только этим бедолагам приходилось туго. Его бравые адепты не смогли стоять в стороне, пусть даже никакого прямого приказа по этому поводу дано не было. Гранд-шефом было дано лишь два указания - спрятать и защитить. Все остальное шло под собственную ответственность Маремуры, и раз уж ответственность самих подчиненных делала все за него - тем лучше. Значит можно сосредоточиться на главном или другими словами - на себе.
   Последний раз проверив печати, Омаэда вернулся во временную обитель четвертого отряда, которая за последние несколько часов оказалась переполнена до отказа. Тяжелее всего было терпеть непроглядный гул, рождаемый из суеты запыхавшихся колдунов и медиков, и куда более шумных криков боли и ужаса раненных. Этих чертовых криков было так много, что казалось, будто треть пациентов вместо госпиталя, очнувшись, обнаруживала себя на последних кругах ада. Некоторые из них, впрочем, тряслись и ужасались молча, будучи при этом вроде бы абсолютно здоровыми... Небрежно усыпив самых шумных жертв битвы с помощью инэмури и проигнорировав утомленное "спасибо" добравшейся до них целительницы, выглядящей еще хуже, чем добрая треть раненных, Маремура направился вглубь госпиталя, где, как ему казалось, шум был намного менее нервирующим.
   И правда... чем дальше он пробирался по коридорам обители, тем менее суетной и более профессиональной становилась деятельность местных целителей, а случаи ранений становились один тяжелее другого. Здесь было уже намного легче дышать, даже не смотря на омерзительный запах ждущей у порога смерти, но начальник подразделения кидо не остановился, пока не нашел для себя укромный идеал. Из одиноко сияющей тишиной двери доносился лишь беспеременный глухой отголосок бледно-зеленой рейши, убаюкивающий равно как колыбельная душу утомленного ребенка.
   - Постойте, вам туда не... - перебивает его намерение измученный женский голос, слушать который Омаэда и не собирался.
    "Отдохни"  - мысль звучит, как приказ. Инэмури усыпляет уставшее сознание вышедшего из двери медика в разы легче, чем вопящих больных. Он подхватывает девушку на руки и проносит ее обратно в комнату, укладывая на одну из немногих свободных коек у окна. В тиши здешней палаты тяжело раненные спят, как дети - лишенные конечностей, внутренностей и, как должен был бы подсказать ему здравый смысл, всяких гарантий на то, что они переживут этот день. На всю палату лишь трое бодрствующих, не считая его самого. Один из них - его подчиненный, под барьером держащий оторванную руку подле копошащегося над умирающим врача, кажется, местного офицера. Еще одна женщина, что работает в одиночку - капитан отряда, собирающий по кусочкам то, что осталось от чьих то ног. Именно ее рейши он ощутил с коридора...
    Усаживаясь на койку возле своей жертвы, Маремура продолжает наблюдать за капитаном. Недолго, всего лишь минуту, которой хватит на то, чтобы вспомнить, что почти за четыре сотни лет службы он говорил с ней лишь дважды. Первый - давным давно. Раненный на задании безымянный боец Онмицукидо, впервые получивший неизлечимое, как он думал, увечье. Но то мгновенно оказалась ничем перед холодным родительским спокойствием ее нежного голоса. Он был слишком перепуган, чтобы осознать, что его отрезанную ногу вернула на место вовсе не сила ее заботливой воли и голоса, а лишь превосходная техника кайдо. Превосходная настолько, чтобы она могла иметь право верить в свою способность поставить на ноги даже тех, у кого они были раскрошены в пыль.
    Что до второго раза, тот свершился этим же днем. "Прибыли согласно срочному распоряжению Совета. Надеюсь, сработаемся"- брошенное неохотно, неуместно и вскользь. Маремура, кажется, так и не представился. Уж чего он не любил, так это называть свое имя...
   Руки тянутся к спрятанной в подсумке трубке, а взгляд наконец уплывает к утекающему за окном закату - насколько вообще может быть тихим закат тысяч и одной жизни... Одна намного важнее тысяч, одна - означает конец этой эры. Маремура разжигает тусклый огонек в дань памяти Ушедшему и вдыхает приторно-сладковатый дым вновь ожившего в угольках османтуса, приветствуя горечь грядущего. Впервые за этот бесконечно длинный день он позволил себе закурить, равнодушным согласием дав лучам заката унести за собой все мысли... пока голос из вновь забытого прошлого не вернул его в утомительное обратно.
    Он ловит ее усталый взгляд, мысленно пережевывая брошенную ему просьбу. Стандартное "пошла к черту" мгновенно тонет под не терпящим отказов напором ее родительского тона. Взгляд опускается по кровавой щеке к битве с неумолимой реальностью хрупкой жизни юнца. В утомленной душе играет забытая, тонкая нотка. Не жалость, нет, - это больше походило на долг. Долг, оставленный ему сотни лет назад... Он не любит быть должным.
    Усмехнувшись своим рассуждениям и пожав плечами в ответ капитану, он кладет трубку в обмякшую ладонь убаюканной его заклятьем целительницы, после чего неторопливо поднимается с кровати. Уже на ходу он подробно прикидывает состояние больного, диагноз которому по-хорошему должен звучать как "все безнадежно". С тем, что есть на руках, он не сделает ничего. По, крайне мере, так. Задачу, впрочем всегда можно облегчить...
    - Я займусь этой. - кивнув на правые остатки ноги кротко бросил жнец. Пробежавшись по ней взглядом в последний раз и окончательно убедившись, что иначе он работать не сможет, он уверенно сложил пальцы обеих рук в идентичные печати и провел ими вдоль основания ноги, желтой рейши рассекая ногу на две части. Он не сразу обратил внимание на дрожь в теле пациента, как и на то, что тот от столь резкого воздействия внезапно пришел в себя, в панике агонии пытаясь разобрать, что происходит, пусть даже не в силах хотя бы закричать, но когда все же заметил, печати сохранения на отрезанных частях уже были готовы, так что для Маремуры не вызвало трудностей мгновенно усыпить того обратно многократно отработанным уже за сегодня заклятьем.
   Едва было обмякшая отрезанная часть ноги знала покой лишь секунду - жнец взялся за вливание рейши с кончиков раздробленных пальцев, второй рукой складывая печать "сай" и взращивая его силу по мере того, как раскрошенные кости и разорванные ткани вставали на свои места, а гнойные духовные частички и пыль стекали по тряпью с койки. Первые капельки пота проступили на лице уже в первую минуту процесса. Это было сложно... Даже с выбором для контроля простейшего из путей связывания это все равно походило на попытку сыграть сразу на двух фортепиано -"Лунную Сонату" одной рукой и "К Элизе" - другой, при условии что одну из мелодий приходится наиболее точно воспроизводить в памяти из давно забытой нотной тетради. Пусть даже техники кайдо в свое время он изучал с вдохновением и ражем безумца, делал он это для совершенно иных целей...
    Когда он наконец добрался до голени, даже границами подсознания жнец уже никак не воспринимал происходящее вокруг. Весь его мир сжался до маленькой безумной симфонии, которую он отыгрывал на протяжении бесконечно долгих минут. Наконец рука, дергано игравшая "К Элизе", соприкоснулась с барьером на срезе - ткацкая работа подошла к концу. Теперь в вязанную тряпку можно было впустить нестабильную жизнь, не опасаясь, что она начнет мешать. Рука отставного убийцы, секунду назад было дрожавшая, твердо берет связанный первым путем обрубок конечности и возвращает его на место. Печати на срубах растворяются еловым паром, горячим шрамом соединяя плоть и жизнь. Нога снова на месте, а жнец тяжело дышит, не рискуя рассеивать путь "сай" - вставшие на места разорванные ткани не равно, что живы, их еще лишь только предстояло срасти друг с другом. Произведя последний тяжелый вздох, Омаэда вернулся к сброшенной на его голову работе.

Отредактировано Omaeda Maremura (2018-05-02 20:47:42)

Жизнь возвращалась в собранные его усилиями ткани неохотно, но рог на его голове тому свидетель: в силах Маремуры было направить жизнь туда, куда ему вздумается. Над этим он и работал теперь. Микроскопические кусочки рейши срастались друг с другом, подгоняемые его силой. Кусочек за кусочком он соединял их, постепенно ослабляя "сай" и давая крови потихоньку заливать отсеченную часть тела здоровым румянцем. Чем дальше он пробирался обратно по пути связывания, тем тяжелее становилось работать - собранные куски конечности вовсе не были цельными, а потому пробелы приходилось заполнять собственной и чужой непослушной силой жизни. Однако он справлялся, ничуть не смущаясь того обстоятельства, что работать над чем-то подобным приходилось впервые. Возможно, руки вновь бы наполнила дрожь, если бы жизнь в его руках значила бы для него хоть что-то. Но это было отнюдь не так.
   Потому и обращенный к нему вопрос по сути для него не значил ничего. Он поднимает ставший слишком быстро утомленным взгляд на капитана, но тут же опускает его обратно, ни на секунду не устремляя взор на перекошенное бессознательной агонией лицо юнца, которого спасает.
   - В гробу я видел его благодарность. - честно отвечает жнец.
   Он не исполнял свой долг ради чьей-то жизни, как и не изучал ради нее искусство исцелять. Все происходящее было не более чем прихотью. Скорее капитана, чем его собственной, однако все же прихотью, которою он разделил - по собственной, надо помнить, воле. От нелепого чувства долга к этой женщине уже не осталось и мысли. Возможно, оно изначально было не более чем поводом себя обмануть, чтобы заняться тем, что его увлекало на протяжении столетий. Причин тому не было давно, и пора было уже перестать их для себя искать, но эта мудрость к Маремуре с годами не пришла, он не спешил признаваться себе в том, что занятия кайдо его просто-напросто влекут. Раздробленная плоть играет ему вызовом, как вызовом играла ему тень столетия забытой службы. Но разве, вернув себе воспоминания, он смог остановиться? Рог на его голове тому свидетель - нет. Как и пышные, разросшиеся причудливым образом ветви вистерии в саду резиденции Корпуса Кидо. Нет... в глубине души колдун мечтал о практике. Огонь в глазах уставшего жнеца, устремленный к собранной им плоти, служил тому неоспоримою уликой.
   Тем больше было раздражение от того, что его пытаются отвлечь. Слова капитана мед-отряда не льстят, скорее лезут в душу. Даже спустя столетия он не хочет вспоминать о том, как и для чего учился. Но стандартное "пошла к черту" вновь тонет - на этот раз под тяжестью ее улыбки. Он не может нагрубить ей, даже не осознавая, почему. Вежливость? Уважение? Чушь.
   - Вовсе нет. Это... - не твое собачье дело - Считайте это моим хобби.
   От собственной вежливости волосы чуть было не вставали дыбом. Будь то пресловутое чувство давнего долга или что-то много глубже, но он чувствовал себя обязанным проявлять к ней уважение. Будучи много старше почти всех шинигами, которых знал, и не ставя никого из них ни во что, он все равно каждой клеточкой рейши ощущал, как взращенное летами эго разбивается о неприступную улыбку скал, имя которым - Унохана Рецу. Имя всплывает в голове против воли, сковывая внимания и будто бы говоря: "Смотри... я по ту сторону черты, что ты можешь достичь". Интуиция колдуна рисует на наваждении зловещую улыбку смерти. Он поднимает взгляд обратно к ней, с удивлением для себя не обнаруживая на уставшем лице женщины и тени той самой улыбки.
   Похоже, я немного переутомился...
    - Маремура. - опуская взгляд, произносит жнец, устав бороться с нахлынувшем наваждением - От вашего "тайсей-сан" меня воротит. - колдун рассеивает печать, чтобы целиком сосредоточиться на восстановлении бывшей совсем недавно мясной кашей ноги безымянного бойца.

Вернувшаяся в жизнеспособное состояние конечность бойца не приносила никакого удовлетворения от проделанной работы, как можно было бы ожидать. Колдуна затягивал процесс, но результат был для него отнюдь не важен. Чем легче плоть поддавалась его техникам, тем больше было желание оставить все, как есть, и со словами "я устал, простите" бросить женщину разбираться с остальным самой, но прежде, чем он решился вновь поступить в угоду прихоти, его одернули ее собственные слова. "Интересные случаи" вынудили его непроизвольно напрячь брови. Даже себе он не стал бы признаваться, насколько заманчиво для него звучало предложение капитана мед-отряда. Действительно, что может быть лучше исследовательской практики в условиях кромешного ада войны? Особенно когда ты уже выдохся, работая с одним-единственным пациентом. Вперед, Маремура, дай вить из себя веревки женщинам и больным. Это как раз то, чего ты стоишь, тряпка.
   И вновь ни слова во протест - лишь злобно поднятый хмурый взгляд на Унохану. Язык напрочь отказывается вертеться, чтобы сказать то, что следовало бы. И даже едкий взгляд, не в силах удержаться перед ее улыбкой, опускается обратно вниз, придавая Маремуре вид всерьез обдумывающего предложение жнеца. Или... Разве только вид? Тогда почему в мыслях плывет лишь ароматный образ куста османтуса, взращенного в полумраке его кабинета - не для дела, а лишь из едкой скуки. Это ведь так забавно - давать силу жизни тому, что не имеет ни условий для того, ни шансов сделать это самостоятельно. Вопреки всему...
   - Ты ведь это действительно любишь, правда?
   Жнец едва слышно цокает языком. Она всегда с ним - знает его, как облупленного. Ее не обманешь. Зато себя очень просто, не так ли?
   - Что ж, новых распоряжений из корпуса в этом хаосе пока не предвидится. - произносит он, отдавая работу девкам из низов офицерского состава - Так что вряд ли я смогу занять себя чем-то более полезным.
   О том, что ничего важнее спасения жизней быть не может, не всплывает даже и мысли. Выскажи ее кто вслух, Маремура только бы посмеялся. Жизнь любого солдата на войне никчемна - лишь расходный ресурс для достижения тактических целей. И тем ниже становится цена бойцу, чем проще он попадает в госпиталь. Рассуждать о пользе своего выбора жнецу не приходилось. В конечном итоге его ответ капитану оказался максимально честным.
   Колдун задерживается в палате лишь для того, чтобы забрать кисэру из обмякшей кисти девушки, ставшей невольной жертвой сна. Вновь умерший без огня османтус едким привкусом оживает в легких, отрезвляя утомившееся сознание. Усталость перестает быть в тягость, как и шаг вслед за белоснежным хаори капитана мед-отряда. Даже творящаяся вне стен палаты суета никак не удручает жнеца. Почему-то он уверен, что покой тоже последует за этой женщиной, вместо того чтобы таиться в привычной тиши. Но и уверенность эта вовсе не несла воодушевления. Он едва отмахивается от ставшего излишне назойливым наваждения прежде, чем оно вновь въедается в сознание. Мысли лишь раздражают. Маремура предпочел бы поскорее сосредоточиться на деле. Возможно, практика кайдо для него не более чем простейший способ забыться.
   Научись, чтобы вспомнить. Используй, чтобы забыть. Ну разве ты не гений, Омаэда?

Отредактировано Omaeda Maremura (2018-05-06 17:16:53)

Палаты потаенного госпиталя переполнены смрадом крови и смерти. Жизнь побеждает здесь отнюдь не всегда. Стоило врачевателям лишь выйти в коридор, как рядом с ними пронесся мертвец на кушетке. Никто не окинул его и взглядом - все давно устали смотреть. Лишь Маремура, наверное, равнодушно проводил умершего в мыслях. Этот день заставил богов смерти с ней наконец по-настоящему свыкнуться. Можно было бы назвать это внеплановым повышением профессиональной подготовки и квалификации, если бы с каждым шинигами Готей не терял частичку своего бывшего совсем недавно у них потенциала и могущества. Впрочем, кто знает, быть может, в конечном итоге оно им пойдет лишь на пользу. В конце концов, в резне выживают сильнейшие... и те, кто смогли стать сильнее. Ценой тысяч жизней рождены сотни других - готовых ко всему, способных сокрушить тех, кто встал на пути. В это хотелось бы верить, не будь ему все равно. Надгробие над его духом веры и преданности уже давно поросло мхом и трещинами, и за сотни лет он не положил к нему ни цветочка. Если жнецам уготовано сгинуть... Что ж, ему не в первой становится не тем, кем он когда-то был.
   Омаэда следует тенью за не-своим-капитаном прямиком к очередному кошмару жизни, сон которой, кроме прочего, был скрашен рубящим лезвием косы ее злейшего врага. И коса эта явна была плохо заточена. Рваные раны... нет, скорее рваные дыры в теле очередного юнца буквально кричали о том, сколь не изящны в боевом искусстве могут быть квинси. Образ благородных лучников рушился на глазах в этом прибежище для недобитых. Все, что поддерживает в солдате жизнь - непрочная печать сохранения. Впору было дать подчиненному подзатыльник за столь бездарную технику, но круги под глазами адепта и без того намекают, что тот хорошо справился с этим и сам, проявив свое благородство. Маремуре, похоже, предстояло закончить тем же... разве что ни о каком благородстве тут уже не будет и речи.
   Даже с лучшими из кидо отделить органы от тела в состоянии пациента не выйдет. Хватает одного лишь взгляда, чтобы понять, что работать придется по локоть в крови и плоти, подчиняя себе непослушную, обреченную жизнь. "Без шансов" - выносится скорый вердикт, а жнец погружается в работу прежде, чем успевает это осознать. Ничуть не запнувшись о мысль тщетности своих попыток, он сводит перекошенные обрубки тканей органов, переживших, казалось бы, удар торнадо из кольев. Последние оставшиеся в тканях кромки жизни, забившись в угол на манер отравленной и злой крысы, кусают за пальцы, не давая себя направлять. Из такой жизни ни выдавить яда, ни взрастить полноценного зверя. Жнец чувствует себя так, будто вместо ошейника пытается поймать животное на тонкую, хрупкую нить. Вот оно - петля затягивается, и кромка, в агонии брызжа слюной, волочится за ней к свету. Нить бросается к следующей, а по онемевшим пальцам ударяет живое тепло.
   Прикосновение будто вырывает из транса. Колдун бы разозлился, останься у него на то силы, но вместо этого он лишь молча внемлет, а затем наблюдает. Суть урока, который ему, очевидно, пытаются преподать незамысловата и легка - он действует неправильно, неэффективно, это нужно делать "вот так". Маремура лишь беспомощно ухмыляется. Будто можно было бы так просто разобраться в столь тонкой манипуляции рейши - одним лишь восприятием и наблюдением. Но сила льется с кончиков ее пальцев, а голос просит смотреть, значит, что-то он должен увидеть. Что-то, что смог бы повторить. Завораживающая картинка бледно-изумрудного чуда окунает за собой постепенно, едва отдавая запахом мяты. Окровавленная рука вновь тянется к кисеру - непроизвольно, лишь ради того чтобы проверить чуткость восприятия. Дым наполняет легкие теперь уже лишь гарью, и жнец понимает, что чувствует и видит все правильно, но... Повторить так просто не может. Перед ним та, кто оттачивал мастерство столетиями. А может, много дольше... Более трех сотен лет назад он помнит капитана четвертого отряда такой же, какой она была сейчас, и шрам на ноге начинает отдавать едва слышным зудом. Ее имя тенью всплывает в записях свитков и книг, изученных им в архивах и датированных так, что сознание тревожно отмахивается от этой мысли.
   Пепел с трубки сыпется на кончики пальцев, обжигая их и разбавляя собой густую кровь. Он тянется к ране, над которой работает женщина, и ровным рисунком выводит печать вокруг, выписывая по сторонам иероглифы "хито", "миру", "цуки" и "мэ". Заклинание льется неразборчивым шепотом, а рисунок играет бликами лунного света, наполняя собой взгляд колдуна. Руки плавно возвращаются к работе, целиком подражая искусству Уноханы Рецу. Нити перестают вязать петли, укладываясь перед кромками жизни дорогой, позволяя им найти направление и собраться обратно в огромного зверя, что олицетворяет собой жизнь. Заклинание, слишком сложное для поддержки, живет лишь минуту, оставляя после себя лишь память, но ее Маремуре достаточно - свою нить он уже нашел.

Отредактировано Omaeda Maremura (2018-05-10 11:08:57)

Опробованная техника гения от медицины походит на попытку выманить умирающую жизнь на наживку и дать ей сил взрасти. Это действительно упростило бы работу, будь наживка подходящей - столь же притягательной и сильной, как рейши капитана, но, увы, он - всего лишь утомленный колдун, сила которого привлекла бы разве что нюх голодного пустого. Поэтому ему приходится ждать дольше, тратить больше сил, менять технику под себя, играться... Да, пожалуй, все, чем он сейчас занимался, походило скорее на азартную игру с кромками чужой жизни. Азарт, впрочем, создавался односторонней ставкой - того, кто лежит на кушетке. Все что было на кону для самого Маремуры - его собственный энтузиазм. Третий игрок за столом - смерть, и у нее были лучшие карты... Если, конечно, не брать во внимание участие в партии Уноханы Рецу, которая, впрочем, очень скоро оставляет игру лишь троим.
   Он замечает мельтешение в стороне краем глаза. Жнец не придал бы тому никакого значения, если бы не разглядел подкованным давней ненавистью зрением знакомые до боли родственные черты лица едва остывшего трупа. Язвительная усмешка ядовито рисуется на краях его губ. "Поделом" - первой мыслью отчеканивает в голове. Второй же - улыбка пухлощекого ребенка. Кажется, той улыбке в памяти уже почти сотня лет. Или когда там я получил это нелепое приглашение на восхождение нового главы клана...
   Сам по себе факт того, что приглашение тогда пришло даже ему, уже служил подтверждением превращения семейства интриганов и убийц в цирк с клоунами, забывший собственную историю. Возможность показать им, кто они есть, стала тогда отдушиной для Маремуры. Плевок в жирное рыло тогдашнего лейтенанта второго отряда был также ядовит, как "высокая" кровь знати... и как глупый смех над отцом одного единственного мальчишки, наскоро словившего подзатыльник матери. Тогда от его ненависти не осталось ничего, кроме презрения. Теперь же, вслед за мальчиком и его собственной ухмылкой, умирало даже оно, оставляя после себя лишь пустоту в дыре пока-еще-живого солдата, брошенного лучшим врачом госпиталя ради мертвеца.
   - Омаэда-сан, соболе...
   - К работе. Мне плевать на мальчишку. - резко отрезает своего подчиненного жнец.
   Последний луч солнца тает за окном, бросая тень на колдуна и его пациента в плохо освещенной палате. В этой тени не видно, как на секунду опускаются руки жнеца под тяжестью улыбки мальчика в мыслях и как крошечные ручки тянутся к его ладони. Не видно, как в одном лишь глазу одиноко блестит слеза. В этой тени даже не слышно, как девичий голос голос молвит:"Тебе не плевать. Я знаю". Но руки вопреки желанию, поднимаются обратно к ранам - прочь от крошечных ручек. Мгновение, на которое воплотилась душа, исчерпано прежде, чем кто-то успел бы заметить. По крайней мере, так он хотел думать. Я просто устал. Вот и все...
   Когда свет заклятьем вновь вспыхивает над телом умирающего, жнец уже погружен в работу, отрешенный ровно настолько, чтобы не замечать ничего вокруг. Его кайдо теперь спасает двоих - одновременно от ран и мыслей. Минуты, десятки, дольше... Он даже не замечает, как постепенно его техника становится лучше - пропорционально тому, как силы иссякают на нет. Он останавливается лишь тогда, когда перед глазами неровным рисунком встает уродливый шрам.
   - Прошу простить. Мне нужен отдых. - обращенные капитану слова и взгляд - насквозь. Этим взглядом он ее не видит. Ему не требуется ни ее разрешение, ни одобрение. Он просто уходит прочь, не в силах прятаться дальше.